Каталіцкі Веснік Добрая Вестка ў тваім доме!
Евангелле Лк 23, 44-46.50.52-53; 24, 1-6a
Было каля шостай гадзіны, і цемра ахінула ўсю зямлю аж да дзевятай гадзіны. Сонца зацьмілася, і заслона ў святыні разарвалася пасярэдзіне. І Езус закрычаў моцным голасам: Ойча, у рукі Твае аддаю дух Мой. І, сказаўшы гэта, сканаў.
І вось чалавек, па імені Юзаф з Арыматэі, горада юдэйскага, дарадчык Вялікай Рады, чалавек добры і справядлівы, які не згаджаўся з яе пастановай і ўчынкамі, які чакаў Валадарства Божага, прыйшоў да Пілата і папрасіў цела Езуса. І зняўшы Яго, захінуў у палатно і паклаў у высечанай магіле, у якой яшчэ ніхто не быў пахаваны.
У першы дзень тыдня, на досвітку, жанчыны прыйшлі да магілы, несучы падрыхтаваныя пахучыя алеі. Але знайшлі, што камень адсунуты ад магілы. І, увайшоўшы, не знайшлі цела Пана Езуса. Калі яны стаялі ў разгубленасці, раптам з’явіліся перад імі два мужы ў бліскучым адзенні. Напалоханыя жанчыны схілілі твары свае да зямлі, а тыя сказалі ім: «Чаму вы шукаеце жывога сярод мёртвых? Яго тут няма; Ён уваскрос».
Гэта слова Пана.
Плач запрещён: перелом между скорбью и воскресением
Вот евангельская сцена, на которую мы упорно и пристально лишь слегка приоткрываем глаза. Утро Воскресения, женщины идут к гробу с благовониями – образ, который иконография представила нам в виде тысячи живописных полотен: склонённые фигуры, корзинки с миром, лица, скованные скорбью. Мы автоматически предполагаем, что они идут плакать. Это кажется единственно логичным поступком. Но когда они прибывают на место, ангел задаёт им вопрос, который звучит как мягкий упрёк: «Почему ищете живого среди мёртвых?».
Вопрос можно прочитать как тонкую цензуру их горя.
В этом евангельском повествовании нет драматического описания отчаяния. Есть лишь факты: женщины приходят, камень отвален, тела нет. И тогда ангелы – те, кто всегда в Писании приносит неожиданное – предлагают интеллектуальный скачок: живого нельзя искать среди мёртвых. Логика безупречна, но она требует мгновенной перестройки внутреннего театра.
Современная культура, особенно если верить психологам и советчикам в интернете, готова дать этим женщинам полное право на плач. Горе нужно пережить, его нужно прожить, нужно пройти все его стадии – отрицание, гнев, торг, депрессию, принятие. Это правда, но это правда для мира мёртвых. Евангелие не отрицает эту правду, оно просто говорит: ваш усопший здесь не лежит. Идите туда, где жизнь.
Заметим: плач в евангельском повествовании не запретили силой. Его отменили фактом. Нет тела – нечему предаваться скорби в той форме, в какой её ожидали. Это похоже на то, как если бы врач вошёл в траурный зал и сказал: «Пациент выздоровел и ушёл». Плач становится анахронизмом.
Но есть более глубокий слой. За несколько часов до этого Иисус произносит последние слова, вися на кресте: «Отец! В руки Твои отдаю дух Мой» (Лк 23, 46). Это не крик отчаяния, это акт передачи. Ученики не видели в этом победы – они видели поражение, катастрофу, конец. Смерть казалась финальным словом. Но Христос говорит слово, которое звучит как полное отпускание: уже не «почему Ты меня оставил?», а акт доверия; доверие, переданное в объятия смерти так, как отец кладёт спящее дитя в колыбель.
Это жест, который должен был научить всех грядущих верующих тому, что смерть – не конец разговора с Богом, а его новая форма. Смерть оказывается переходом, а не разрывом. И если это так, то плач по умершему обретает странный статус: он может быть человечным, но он перестаёт быть адекватным реальности.
Воскресение здесь вмешивается не как утешение, а как коррекция восприятия.
Католическая традиция всегда знала об этом парадоксе. В Requiem, в литургии по усопшим, мы поём: «Вечный покой даруй им, Господи», – но за этим следует: «и свет вечный да светит им». Печаль тут не запрещена, но она находится в напряженной гармонии с надеждой. Мы не плачем, как язычники, которые не знают воскресения. Мы плачем, но знаем, что слёзы – не финальное слово о мёртвых.
В евангельской сцене женщины получают двойное откровение: ваш плач здесь неуместен, потому что ищущие живого не должны искать его среди мёртвых. Это не жестокость ангелов, это пространственная логика спасения. Усопший – не в могиле, усопший – в жизни, в воскресении, в измерении, которое мы можем познать только верой.
Великолепие этого запрета – не в жестокости и даже не в парадоксе, а в том, что скорбь здесь не опровергается, а преобразуется внутренне. Плач перестаёт быть воспроизведением утраты и становится предчувствием встречи. Когда Христос говорит: «Отец, в руки Твои отдаю дух Мой», – Он совершает, казалось бы, главный акт ритуала разлуки. Но тем самым Он открывает путь каждому человеку – уходить не в пустоту, а во встречу с Отцом. Это сдвигает фокус: слёзы больше не о потере, а о предвкушении.
В нашем культурном пространстве, где любое горе обязательно должно быть проговорено, пролечено, интегрировано, христианство предлагает экзистенциальную дерзость: не плакать там, где плакать положено. Евангелие не призывает отвергать эмоции, но напоминает, что скорбь – не конечная станция, а платформа пересадки. Именно здесь воскресение вмешивается в архитектуру времени: женщины, пришедшие поскорее погоревать, сталкиваются с новой формой присутствия – отсутствием, наполненным жизнью.
Автор, склонившийся над этим текстом, должен спросить продвинутого читателя: почему мы так упорно привыкли горевать? Почему скорбь кажется более честной, чем радость предчувствия встречи? Может быть, потому что встреча с воскресением требует не плача, а мужества перемены?
Ведь если гроб пуст не потому, что Бог украл тело, а потому, что смерть перестала быть концом, то плач – это не столько проявление чувства, сколько упрямство перед лицом новой реальности. Ангелы не говорят: «Утрите слёзы», они говорят: «Почему вы ищете Его здесь?». Вопрос содержит в себе весть: жизнь переместилась. Вы идёте не туда.
И в этом смещении внимания – от места погребения к живому присутствию – раскрывается глубинный смысл воскресения: не как торжество над смертью (этого Христос добился на кресте, когда отдал себя в руки Отца), а как вызов нашему восприятию, нашим привычным способам горевания, нашей (не)готовности признать, что жизнь вышла за границы того места, где мы её ищем. В конце концов, вызов нашим привычным способам жить и выживать.
Может быть, потому зрелый христианин – тот, кто не отказывает себе в слезах, но помнит, что они текут по поводу, который уже преодолён. Может быть, потому нам нужна вера не для того, чтобы не плакать, а для того, чтобы плакать «правильно»: не по утерянному прошлому, а по кажущемуся недостижимым будущему, которое уже начало приходить.
Вопрос ангелов остаётся актуальным: «Почему ищем живого среди мёртвых?». И не пора ли пересмотреть сценарии скорби, которые мы так бережно передаём из поколения в поколение?
Ведь если Его там нет, значит жизнь снова побеждает.
«Почему ищете живого среди мёртвых?». Вопрос остаётся открытым.
Размышление подготовил о. Михаил Ткалич SJ
для друку
